Нана пишет, чтобы не молчать. Чтобы не забыть. Чтобы, хотя бы, посмеяться!

Меня зовут Нана.

Я пишу, пока не забыла,
Пока помню, как бабушка-майор предсказывала мордобой,
Как кролик Тяпа фыркал в ответ на глупость,
Как зять стоял у подножья фонаря в поисках смысла жизни
И как «Синтомицин» однажды стал причиной медицинского чуда.

Здесь - истории. Настоящие,
Семейные, личные, абсурдные и нежные.
Без морали. Без пафоса.

Но с душой, у которой давно - шило в тапке.

Если вы когда-то чувствовали себя героем пьесы,

Которую никто не репетировал,
Вам сюда.

Нодар звонил

 Я жила жизнью уставшей журналистки, из тех, что ночью редактируют, днём выживают, а по выходным размышляют о смысле жизни с чаем и отвращением. Газеты выходили, исчезали, и, как мне казалось, оставляли после себя только влажные следы на дешёвой туалетной бумаге времён дефицита.

 Но однажды, когда я в очередной раз рухнула на кровать после долгого, как ощущение бессмысленности, дня, я услышала голос. Он был внутри меня, но звучал так отчётливо, как будто говорил кто-то рядом:

— Какого чёрта не звонит этот Нодар?

Я приподнялась на локтях и зависла в паузе. Нодар? Кто, прости господи, такой Нодар? Я ни с кем с таким именем не знакома. Никого не жду. Я, конечно, уставшая, но не до галлюцинаций. Хотя…

Через день или два — всё повторилось. То же самое: усталость, диван, почти кома, и снова этот внутренний голос:

— Нодар! Ну где ты?!

На третий раз я уже в голос спросила у потолка:

— Да кто ты, НОДАР, мать твою, и чего ты мне не звонишь?!

И тут, как в греческой трагедии, вмешалась моя дочь. С милейшей улыбкой и странной интонацией она встретила меня словами:

— Мам, а кто такой Нодар?

Я замерла. Жилы натянулись, как в момент перед взрывом.

— Что, прости?

— Ну… он тебе звонил. Сказал, чтобы я передала, что звонил Нодар.

Мир пошатнулся. Вселенная моргнула. Я села. Тихо. Медленно. Как персонаж, осознавший, что вся его жизнь — завязка романа с непредсказуемым финалом…

Минное поле, бабочки и портянки

 У моего брата Резошки была душа лирика и тело солдата. В армии, где он служил медбратом где-то под Караязами, между уколами и маршировками, он умудрялся оставаться романтиком. Пока другие бегали с автоматами, он — собирал цветы и смотрел на небо, как будто оно когда-нибудь решит ему подмигнуть.

 Однажды в выходной он пошёл на речку. Просто искупаться. Просто собрать маргаритки. Просто — как всегда. На его пути лежало огромное поле, но Резошка не унывал: он не ленился, он был одержим порывом. Пока шёл, собирал букет, увлекался бабочками, наблюдал за грызунами, а под конец даже встретил лису. Классика — «Колобок: ремейк». Он добрался до реки, искупался, постирал портянки, развесил их у костра и, высушив душу на солнце, двинулся обратно.

 Вернувшись в часть, не успел он переступить порог казармы, как на него налетел майор Перегуда — гроза всех форм и инструкций:

— Где ты был, Резо?!

— На речке, товарищ майор, — ответил он спокойно.

— Как ты туда добрался?

— Пешком, конечно. Пока летать не научился.

— ПО ПОЛЮ?!

— Ну да. А как же ещё?

И тут прозвучало:

— ЭТО ЖЕ ПОЛЕ ЗАМИНИРОВАНО!

И что ты скажешь тут? Резошка просто прошёл по заминированному полю. С букетом маргариток. С чистыми портянками. С лисой в памяти.

 История, которую мы вспоминали годами. Но особенно она пригодилась моей средней дочери, когда преподаватель в университете дал задание — снять ролик по реальной истории.

Софья, вспомнив рассказ Резошки, сняла сцену и заказала настоящую вывеску: «ОСТОРОЖНО: ЗАМИНИРОВАНО».

Она получила высший балл. А табличка осталась дома.

И в тот день, когда воры вломились в наш дом и бросили всё, не взяв ни телевизора, ни даже столового серебра, на полу лежала та самая табличка.

«ОСТОРОЖНО: ЗАМИНИРОВАНО».

Клянусь — они в это поверили!

Подсвечник и печь

 У нас был дом — не совсем дом, скорее крепость, наполненная родственниками, книгами и противоречиями. В нём жило всё: от философских кроликов до учителей иностранных языков. В доме был папа — угрюмый, своенравный и трагически одержимый своими ножницами. Он орал, как каракатица в панике, и играл Чайковского так, как будто в этом было его последнее слово миру.

 Однажды он решил смастерить нечто великое. Весь двор превратился в «Мосфильм»: гвозди, доски, железяки, пыль, вдохновение. Мы думали, он строит как минимум космический аппарат. Но к вечеру он с гордым видом водрузил на пианино… подсвечник. Да, обыкновенный, деревянный, тяжёлый, неказистый подсвечник. И отправился спать — уставший, как только может быть человек, создавший предмет из ничего.

К этому времени проснулась мамина сестра. Она, как обычно, ругалась на отсутствие жара в печке и пошла её растопить. Печка задышала. Стало тепло.

Спустя пару часов отец вылез из комнаты, желая продемонстрировать миру своё творение. Он стал искать подсвечник, но не нашёл. А потом…

— ГДЕ МОЙ ПОДСВЕЧНИК?!

Оказалось, тётя, не подозревая, что держит в руках произведение гения, сунула его в печку — сжечь. И именно он так весело горел в тот вечер, создавая уют.

 Отец молчал. Долго. Очень долго. Дольше, чем любая беременная пауза в драматургии.
Он объявил обет молчания и носил пластырь на губах. Его никто не просил. Но он был последовательный, как настоящий монах печального ордена.

«Синтомицин» и правда жизни

 У нас в доме было много книг — пять тысяч. Полки до потолка, от пола до дивана. Когда мои дочки были маленькими, они использовали их как строительный материал для своих игр. Их любимая шалость — ловушки для взрослых.

У папиной сестры на тумбочке всегда стоял флакон «Синтомицина» — она верила в его святость. Им лечили всё: от ожогов до душевной боли. Это была её личная мазь-панацея, и дети это знали.

И вот однажды они вылили содержимое тюбика, а вместо лекарства налили… клей ПВА.

Цвет совпадал. Вязкость — тоже. Всё идеально.

И ночью тётя проснулась от приступа геморроя. Схватила драгоценный тюбик и, не включая свет, намазала, что полагается.

И тут… всё СЛИПЛОСЬ.

Серьёзно.

Как советская бюрократия.

Как дверь, которая никогда больше не откроется.

Но — ВНИМАНИЕ! — геморрой прошёл…

С тех пор она не решалась ничего мазать, но веру в «Синтомицин» потеряла не до конца.

Просто на всякий случай держала ещё йод и уксус.

Так умри как мужчина!

 Мой отец, Гурам, был человеком экзальтированным. Его любимый жанр — драматизация всего. Даже простуды.

В один прекрасный день у него поднялась температура — 37.2. Всё. Трагедия. Апокалипсис. Он лёг в кровать, закутался в шарфы и начал стонать, как древнегреческий герой, раненый в область души.

— Валюша… — звал он маму с такой интонацией, будто в этом призыве заключена последняя просьба умирающего.

— Принеси чаю… подушку… открой окно… закрой окно… вызови попа… нет, лучше музыканта…

 А потом, когда уже все на стенку лезли от его стенаний, спустилась его сестра — та самая, с приклеенной задницей в прошлом.

— Гурам, что с тобой?

— Я умираю, Медея… Скоро ты будешь рыдать над моим телом…
— Умираешь? — переспросила она, закатывая глаза, — Так умри же как мужчина!

И ушла.

Он лежал молча ещё час.

Температура, к слову, спала сама.

Интервью века (почти)

 Редактор дал мне задание — взять интервью у полковника. Но не простого. У него в машине, в Мцхете, застрелили заместителя ЦРУ. Это звучало как начало романа Ле Карре, только с хинкали и пробками на трассе.

Я достала его телефон, уговаривала почти неделю, и он согласился.
— Приеду в 7. Белая машина. Жду у редакции.

Я, при параде, выхожу из редакции. Вижу белую машину.
Сажусь на заднее сиденье. Мужчина поворачивается и говорит:

— Куда едем?

Я, полная профессионального вдохновения:

— Куда скажете!
(Я же думала — сейчас поедем в кафе, поговорим, раскрою заговор века…)

— И сколько мне это удовольствие обойдётся? — спрашивает он с ноткой скуки.

Я возмутилась: — Вы что себе позволяете?! Я взяток не беру!

Он замолчал. Подумал.

— Серьёзно? Вы правда не берёте деньги?

Тут у меня зазвонил телефон.
— Калбатоно Нана, — услышала я в трубке. — Я ждал полчаса. И уехал.

 Это был полковник.

А я … сидела в такси.
Просто в такси.
Готовая раскрыть мировую аферу.

Шоколад с небес

 Я была молодой и жутко уставшей от того, что мир не спешит сбывать мои мечты. Мне хотелось чудес. Не просто хотелось — я требовала чудес, как уставший посетитель требует вернуть деньги за билет в театр жизни.

 Мне дали три дня отдыха. Я поехала домой, в город детства — туда, где всё ещё были мама, папа, тёти, брат, Роми Шнайдер (собака с глазами, как у актрисы) и Тяпа (кролик, философ). Всё родное, всё слегка запылённое, как прошлое в альбоме без обложки.

 Сидела я во дворике, читала Камю, думала о бессмысленности всего — и захотелось шоколадки. Такой, простой, чтобы хоть какая-то радость. Я подняла глаза к небу и тихо сказала:

— Если ты есть... ну скинь мне шоколадку. Я поверю.

И не успела я сомкнуть губы, как — бах!

На голову падает маленькая шоколадка. Прямо в темечко.

Я застыла. Пауза. Сердце. Гул. Тишина. И потом — дикий вопль:

— Мамочки! С неба шоколадка упала!

Я уже готова была основать собственную религию. Мне казалось, что сейчас из кустов выйдет бородатый магистр со словами: «Ты достойна».

Но с балкона выглядывает она.

Софья. Моя дочь. Разрушительница иллюзий. С лицом, от которого вянут кактусы.

— Мама, ты что, дура или взбесилась? Это мой воздыхатель. Я его к себе не подпускаю, и он кидает подарки со стороны улицы.

Шоколадка в руке. Камю на коленях. Чудо отменяется.

— Съешь и приди в себя, — сказала она.

И ушла. Как редактор судьбы, который вычеркнул абзац божественного вмешательства.

Я съела.
И всё равно верила.
Потому что даже если небо ошиблось адресом — оно откликнулось.

Я умер, но не сразу

 В нашем квартале жил Роби. Красавчик, бабник, лжец, программист и полуангел. Из тех, кто мог бы взломать базу Пентагона и при этом спросить:
— Ну а что, если любовь — это просто плохой алгоритм?

Он звал всех в ЗАГС. Каждую. Это был у него жест рыцарский, символический — и совершенно не обязывающий. Все смазливые девчонки квартала хотя бы раз побывали у него в неофициальных невестах.

Он пил яростно, любил компьютер так же нежно, как и выпивку, и регулярно проигрывался в слоты. Но соседом был неплохим: если был трезв — помогал сразу, если пьян — полз в нужном направлении. Упорно, как герой на закате.

 И вот однажды он пропал. А потом появился — и с гордостью заявил, что у него было видение.

— Напился я, — говорит, — один, дома. В стельку. Уснул. Просыпаюсь — кто-то в дверь стучит. Я, с похмелья, еле живой. Подкрался к двери, смотрю в глазок — а там… крышка от гроба. Напротив. На стене. Я подумал: всё. Я помер.

А потом думаю — стучат. Зачем стучат? Я же дух, бестелесный! Что, по-вашему, мне отвечать? «Покойник дома»? Или это пришли — днём, чтобы в гроб меня затолкать, как вампира?

Не-е-е. Я не сдамся! — решил он и пополз обратно в спальню. Но… жажда. Не жизни. Алкоголя.

 Он собрался, как мог. Доплёлся до двери. И открыл её, как Патрик Суэйзи в «Привидении».

Влетает очередная его жена — та, что последние дни кричала ему через дверь, а он в ответ орал, что его нет.

— Роби! Господи! Сосед умер, у них поминки! Им стулья нужны! А ты даже в глазок не выглядываешь!

Он, потрясённо:

— Подожди… Я жив?

— ПОКА ЖИВ! — сказала она. И фыркнула так, как будто подписала ему отсрочку от загробного призыва.

 Мы эту историю вспоминали каждый раз, когда видели Роби с бутылкой и новым ЗАГСом в глазах.

Он всё ещё жив. Временно. Но уверенно.

«Я Рамблу потерял»

 Первый раз я уехала за границу, когда мне уже не было пятнадцать, но сердце било так, будто я сбежала с урока прямо в Европу. Мы ехали на автобусе, пересекали Турцию, Болгарию, Венгрию, Австрию, Германию, Италию, Францию…

У подножья Альп сияли озёра, моросил дождь, а высоко в горах не таял снег. В Италии мы пили кофе в деревушке, где бармены были похожи на святых, только с эспрессо. Всё было новым, невероятным — и я, вышедшая впервые за границу после совка, буквально ощущала, как трещат старые представления о мире.

А потом — Испания. Валенсия. Тёплая, ветреная, яркая, как пощёчина от любви. Мы объездили почти всю страну: мельницы Дон Кихота, музей Эль Греко, дом Гауди, святое семейство, сидр в Астурии. Мы смеялись, дурачились, прыгали в бассейны, купались по очереди, пели, танцевали, ругались, покупали дурацкие вещи для туристов и были счастливы.

В Толедо, прямо на центральной площади, когда я открыв рот любовалась старинным храмом, мальчики из ансамбля стибрили у местных торговцев… брелоки для ключей от машин. Полиция нас задержала. Меня обыскали — нашли только сменные трусики. Нас предупредили, что мы теперь криминальная группа европейского масштаба… и отпустили танцевать. Потому что был концерт.

Руководитель концерта после инцидента собрал всех и заявил:

— Если уж крали — не могли сделать это НЕЗАМЕТНО?!

 Через месяц я вернулась домой совершенно другой. Всё внутри было перевернуто — культурный шок, расширенное сознание, и мысль: «Я вернусь. Навсегда.»

 Через четыре года я уехала снова. Уже не туристкой, а работать — в маленький городок под Барселоной. Там я познакомилась с Тикой, младше меня на 25 лет. До сих пор зовёт меня “Гого”, живёт теперь в Аликанте, а тогда… мы были почти без денег и вечно в приключениях.

 Однажды, с 12 евро на двоих, мы поехали «развлечься» в Барселону. Купили хамон, хлеб, воду и пиво. Пропустили последний поезд. И остались ночевать у моря, в парке. Сидели под огромным деревом, которое, казалось, росло вниз головой. Пили. Смеялись. Болтали.

И тут к нам подошёл парень.

— Простите, может, кто-то из вас знает русский?

Я, тронутая до глубин, ответила:

— Я знаю. Что случилось?

Он вдруг завопил:

— ПОМОГИТЕ! Я РАМБЛУ ПОТЕРЯЛ!

Я чуть не задохнулась от смеха. Он стоял — потерянный, как надежда на бессмертие. В стране солнца и музыки он — потерял Рамблу.

И вот тогда я поняла: всё. Я не просто приехала.
Я приключилась.

Ту иха из муй гуапа

 После второй поездки в Испанию я перебралась в Аликанте, и подруга определила меня работать у пожилой сеньоры Марии. Та жила в деревушке Аспе, весила килограммов 140, ноги её не слушались, но в остальном — была женщина о-го-го! Каждое утро и вечер у нас был целый ритуал: смена памперсов, выбор серёжек и наряда, умывание, макияж — без помады Мария в бар не выходила.

Она сидела в коляске, я её тащила — а я весила треть от её веса. Но мы ехали в бар. Обязательно. Там она угощала меня кофе, а потом отпускала бродить по деревне, пока она обсуждала местные дела с барменами и соседями. Я ходила как потеряшка, язык не знала, чувствовала себя лишней, немой, чужой.

Но Мария догадывалась. Она меня учила: tirar la basura, apagar la luz, muy bien, cuánto vale. Милая, гигантская, решительная — как грузовик, который везёт обаяние и памперсы.

Однажды она сказала:

— Сегодня в баре работает молодая русская девушка, поговоришь с ней!

Я обрадовалась, побежала. Девушка — да, красивая. Но не русская. Полячка. Звали её Сильвия. Но… мы поняли друг друга.

— Тяжко, — сказала я ей.

— Розумею. Родина? — спросила она.

Да, частично. Остальное — это тоска, одиночество и отсутствие нормальных слов.

 У Марии было много дочерей и один сын, Антонио. Только он считал, что он — Виктория. Красил губы, носил обтягивающие леггинсы, пел великолепным, сильным голосом. Был очень добрым. И — очень смешливым.

Над ним подшучивали. За спиной называли “мариконе”, что меня выводило из себя. И как-то я, вся в испанском как из мешка, сказала Марии:

— Es normal. Es perfecto. Tu hija es muy guapa! No digas así. “Maricone” — es no verdad!

Мария чуть не прослезилась. Виктория меня полюбила. Всем сердцем. Навсегда.

И когда я уезжала из Аспе — она подошла, молча сняла со своей руки браслетик из натуральных камней и надела мне на запястье:

— Para suerte, — сказала. — На счастье.

И я поехала дальше.
С браслетом.
И уже не одна.

Mañana será otra mañana

 Это может показаться странным, но я знаю — Испания ждёт меня.

 Это страна, которая не даст тебе впасть в депрессию. Где, даже если ты немая, неуклюжая, потерянная — тебя всё равно кто-нибудь возьмёт за руку и отведёт в музей Прадо. Где тебе скажут:

— No te preocupes. Mañana será otra mañana.

Не волнуйся. Завтра будет другое завтра.

 Когда я вернулась в Аликанте, меня ждала другая работа. Другая Мария — вторая великая испанская королева на колёсах — и её сын Томас. Томас жил припеваючи на деньги, выигранные в грандиозной лотерее, но тратил их с достоинством и вниманием.

Он платил мне 50 евро в день за готовку — «как в ресторане», как он говорил — и за порядок в доме. Я присматривала за Марией, и у меня была отдельная комната с огромным телевизором, библиотекой и правом на бесконечный кофе.

Единственное правило — не трогать последнюю бутылку пива в холодильнике. Это было свято.

По вечерам, когда Мария уходила спать, мы с Томасом сидели на кухне, смотрели футбол и «разговаривали». Он интересовался Грузией, поражался тому, что я не пью и не курю (я курила, но в парке — это ведь не считается, да?).

 Днём мы с Марией ездили в Меркадону. Я приносила чеки, а Томас их демонстративно выбрасывал, как будто хотел сказать: не интересует, сколько ты стоила — важно, что ты есть.

На четвёртый день он подошёл ко мне и сказал:

— Останься с нами навсегда.

Но я не могла. У меня был обратный билет. В телефоне. Электронный приговор.

Томас не стал уговаривать. Просто не выпил пива в тот вечер. Просто записал мне свой номер.

А потом проводил до двери и сказал:

— Если ты когда-нибудь вернёшься в Испанию… знай: у тебя тут есть дом.

Mi casa es tu casa.

И я поверила. Потому что это была правда. Потому что он сказал это на языке, который не требует перевода.

17 лет путешествий с Верленом

 У отца был друг детства по прозвищу Пушкин. Не за стихи. А за кудри. Как у арапа царя Петра. И за любовь к поэзии — между делом. Между тюрьмами. Между «экспроприациями».

Он был вором в законе. Отсидел 17 лет. Где-то в Сибири. Брюлики собирал, — как говорил отец.

Я встретила его впервые, когда мне было 16. Он вышел из машины, высокий, чёрный, кучерявый, как чёрт, и спросил:

— Ты дочка Гурама?

— Да, — сказала я, готовая в случае чего кусаться и звать на помощь.

— Скажи ему, что Пушкин вернулся из 17-летнего путешествия.

Я передала. Отец смеялся так, что в доме дрожали книги. Потом Пушкин стал приходить в гости. Садился в библиотеке. Попивал чифирь. Читал Есенина. Иногда Верлена. Реже — Рембо. Всегда грустил. Даже когда улыбался.

Однажды отец сказал:

— Пойдём в кино?

Шёл итальянский двухсерийный фильм: «Признание комиссара полиции прокурору республики»

— Не могу, Гурам, — вздохнул Пушкин. — Два с половиной часа сидеть на одном месте — это выше моих сил.

Отец посмотрел на него и сказал с той самой ухмылкой:

— А я-то думал, ты умудрился просидеть 17 лет на одном месте...

(Продолжение следует)