У моей бабушки с маминой стороны был дар.
  Точнее — ДАР.
  Точнее — дар, умноженный на удостоверение майора.

В молодости она служила в колонии. Не “детской”, не “легкой” —
а самой что ни на есть мордоворотской. Там сидели криминальные авторитеты, которые вели себя сдержанно, когда она входила в помещение.
Бабушка могла глазом выстрелить так, что даже татуировка на груди начинала потеть.

А ещё она умела предсказывать будущее. На картах. Серьёзно. Без шарлатанства. Просто смотрела и говорила, как есть. Иногда молча. Иногда так, что мурашки ползли до подмышек.

В тот день ко мне пришёл мой друг детства — Миша. Он был влюблён в смазливую украинку и страдал, как все поэты в период размножения. Мы кормили его бабушкиными хачапури, пока он не решился:

— Пусть она погадает. На картах.

Бабушка посмотрела на него. Помолчала. Разложила карты.

— Из-за девушки у тебя будут неприятности, — сказала она. — Оставайся у нас до завтра.

Миша побледнел. Он знал: остаться — значит не покурить травку.
Потому что бабушка — майор.
Она нюхала воздух, как собака Шерлока,
и могла за одно “фу” превратить косяк в признание и перевоспитание.

Он ушёл.
Пропал.
До понедельника.

Когда позвонил — голос был как у человека, который только что вернулся с фронта.

— Помнишь, бабушка сказала?.. — начал он. — Так вот. Она ведьма. В Средние века ей бы гореть на костре.

Оказалось, что у подъезда его поджидали воздыхатели той самой смазливой украинки.
И набили ему морду.
Три раза.
По количеству карт в бабушкиной руке.

Мио белла фратело и великий художник Ренесанс

В первый раз я вышла замуж в 18.
Конечно, это было ошибкой.
Я была молодой, красивой дурой — но дурой начитанной, как все в нашей семье.
Брат учил итальянский в туалете и выходя, наставлял меня:

— Ну-ка, скажи: мио белла фратело…

Мы играли вместе: он — на фортепиано, как Ван Клайберн,
я — на скрипке, как второклассница с похмелья.
Это продолжалось часами.
Отец Гурам даже посвятил нам стихи — на грузинском, конечно:

ქალიშვილმა რატომღაც აიჩემა ვივალდი,
ვაჟიშვილი რატომღაც აცოდვილებს ბეთჰოვენს
ჯავრის ამოსაყრელად ლამის სიდედრს მივვარდე,
სიმშვიდეს და სიწყნარეს რაკი გამოვეთხოვე!

Дочка мучает Вивальди, без пощады,
Сын долбит Бетховена, как палач.
Я к тёще бегу — не за правдой, не за наградой,
А с просьбой: “спаси, уничтожь, размажь!”

(перевод не нужен — он и так звучит, как мольба о выживании в музыкальном аду)

Мама сидела, уткнувшись в тетради учеников,
а бабушка-майор смотрела криминальные фильмы и комментировала:

— Ну вот и подавись своим золотом! Так вам и надо, проклятые! Забудем, да? Как спёрли у нас атомную бомбу, а потом на японцев сбросили! Смотри, целуются! Бесстыдники!

Такой была моя семья.

И вот в этот театр вошёл он.
Мой будущий бывший муж.
Ему было двадцать. Из языков — только родной грузинский и немного армянского — на уровне “дай прикурить” и “вот эта бутылка сколько стоит?”
Книги он не любил. Мысли тоже.
Зато любил машины.
И всё время выклянчивал у отца деньги на новую «девятку».

Он наблюдал за нами долго.
Смотрел, как мы играем Бетховена, ругаем американцев, печём хачапури, спорим о Камю и орём на кролика.
И в какой-то момент решил блеснуть интеллектом.

Он встал.
Поднял голову.
И выдал:

— Нан… Ренесанс — он же был великий художник средневековья, да?

Тишина.
Кролик Тяпа фыркнул.
Отец вышел из комнаты, как будто воздух стал радиоактивным.
Мама машинально поставила не ту оценку в тетради.
Резо перешёл с Моцарта на Бетховена — экстренное переключение.
Бабушка завопила:
— Хачапури в печке!
Собачка Роми Шнайдер завыла.
А я…

Я посмотрела на него.
На его глаза, в которых светился… ну… свет. Как в коридоре перед сортиром.

И сказала себе:

— Развод. Срочно. Пока не стал путать Импрессионизм с бактериями.

У подножья фонаря

Моя старшая дочь вышла замуж по любви.
Но любовь, как известно, не всегда идёт с инструкцией.

Зять… ну что сказать. Он похож на Гурама.
Только артист.
Профессиональный.
И такой же хмурый, как ноябрь без кофе.

Он молчит.
Если говорит — то сразу о тщетности бытия.
Никаких “как дела”, “что поешь” или “видела фильм?”
Только:
— Мы все обречены.
— Смысл растворён в тумане.
— Жизнь — унылый театр с плохо прописанным третьим актом.

Короче, король Лир без банковской карты.

Иногда, когда смысл не отвечает на звонки, он лакает всё, что найдёт — пиво, вино, водку —
и бродит по ночным улицам, как Гамлет в халате.

И вот, в один из таких великих вечеров поиска смысла,
он… потерялся.

Позвонил жене, моей дочери:

— Помоги! Я не знаю, где я! Потерялся!

Анна, уже привычная к трагедии уровня “ломалась крышка от йогурта”, отвечает:

— Хорошо. Скажи, где ты. Назови ориентир.

Он огляделся.
Поднял голову.
И с пафосом Сенеки:

— Я стою у подножья уличного фонаря.

Пауза.
Анна (в голос):

— У какого?! Это Тбилиси, тут этих фонарей, как грехов у кающегося!

Но мы всё-таки его нашли.
Он пришёл домой, сел рядом со мной.
Я как раз переводила юридический текст.
С грузинского на русский.
Очень тяжёлый. Очень скучный.
Очень несовместимый с поэтической истерикой.

Он обиделся:

— Почему ты со мной не разговариваешь?

— Я тебя слушаю, — ответила я. — Сейчас у тебя монолог.

Он начал.
Словесный ураган.
Предатели. Суки. Мрак.
Человечество — мясо без соуса.
Все кругом говно.

Я слушала. Молча.
Потому что, ну… там не было вопроса.

Он закипел:

— Почему ты ничего не говоришь? У тебя нет своих умозаключений?!

А я в этот момент пыталась перевести одну непереводимую фразу,
и когда он перебил меня в третий раз — сорвалась.

Я сказала:

— Конечно есть.
Какого хрена ты жалуешься на жизнь?
Самого Христа предали. А ты кто такой, твою мать?!

Он замолчал.
Долго.

Потом ушёл…
и кажется, пошёл пить чай.
С галетами. Без ренессанса.

Автоматы и мята

90-е годы. Мрак, голод, страх и аромат керосина в каждой морщине. На улицах — типы с автоматами и без причин. Вечером начинается комендантский час, чтобы ты, не дай бог, не начал чувствовать себя гражданином. В стране — гражданская война. Люди в основном голодают. Причём с философским выражением лица.

Чтобы достать хлеб, надо встать в очередь с вечера и до утра стоять, как дурак. Иногда стоять — это всё, что ты можешь себе позволить. Света нет. Газ? Ха-ха. Газ был в позапрошлой жизни. Мы с подругой, тоже Нана (двойная драма), сидим в моей однокомнатной квартире, в районе, который даже по меркам 90-х был, скажем мягко, не мечтой.

Пьём чай. Точнее, горячую воду с мятой, которую я отжала у соседа из огорода. Секретная операция. Говорим только о великом: — Вот бы сейчас поесть.

Я вешу 45 кг и чувствую себя воздушной субстанцией. Подруга — 50, но там чисто от отёков, не радуйтесь. И тут... чудо. Влетает наш сотрудник Гия. У него есть машина («Москвич»! Не машина — победа в лотерее) и папа-винодел. Значит, он не опух.

— Девочки! Едем есть! За мой счёт! — сияет он, как фонарь, которому всё равно на комендантский час.

И вот мы в лучшем ресторане для иностранцев. Мы едим. Как будто не ели с конца Советского Союза. Заказали всё, кроме мебели. Тарелки пустеют быстрее, чем политические обещания.

Рядом — драка. Серьёзная. Мужики достают оружие. Гия, глядя на наш лимонад, вежливо предлагает: — Может, домой?

Выходим. И попадаем в перестрелку. Настоящую. Очереди. Крики. Паника. Время героизма! Мы ползём по асфальту в сторону машины, как три участницы конкурса "Мисс Антибаллистическая". Прикрываемся всем: сумками, бутылками, Гией. Он — наш бронещит.

Через 20 минут — в машине. Завелась! Гия включает "Осенние листья". Мы достаём пудру и губную помаду. Потому что даже если умираешь — умри достойно.

До комендантского часа остаётся полтора часа. Успеваем. Гия нас высаживает, как настоящий герой эпохи дефицита, подаёт руки, помогает выбраться.

— Ну что, девочки, хороший вечер получился, правда? Спокойный такой… — говорит он, как будто это был пикник.

И, что самое странное, мы с этим абсолютно согласны.

Тенгиз, Лали и преступная группировка из шести друзей с чувством юмора

У моего отца была молодость бурная, как чёрное море после дождя. И как у любого достойного участника кавказской хроники, у него была целая команда друзей: вор в законе Пушкин (кудрявый, с поэтическим уклоном), предприниматель Рафик (всегда в делах и тенях), крутой мужик Гено (у которого даже кашель был авторитетный), вечно хохочущий Гоги, таксист без денег Стасик и Артур, страдающий экзистенциально — ежедневно, с утра.

И просто Тенгиз. Без приставок, но с мечтой: найти такую девушку, которая не только никого не целовала до брака, но даже не здоровалась с мужчинами. Чистота должна быть не просто духовной — она должна быть физически подтверждаемой со справкой от соседей.

И нашёл он такую. Где-то в горной деревне, среди облаков и баранов, жил прекрасный цветочек Лали. Она была тиха, прекрасна, и, как выяснилось позже, не умела определять время по часам. Тенгизу это показалось плюсом — меньше знаешь, спокойнее живёшь. Он женился, привёз её в город, и все за них радовались. Пока однажды Лали не захотела холодильник.

Тенгиз, занятый ремонтом чьего-то двигателя, поручил дело друзьям. А зря. Потому что отправились они как на свадьбу — весело, шумно, с идеями.

Купили холодильник. Принесли. Включили. Ушли. А Лали смотрит — а он не холодит. Минута проходит, две. Где лёд? Где мороз? Где ветер из морозилки? Она в панике. Звонит друзьям Тенгиза.

Приезжает делегация, во главе с весёлым Гоги:

— Холодильник не холодит? Пфф… Да всё ясно! НЕТ АНТЕННЫ!

Лали, воспитанная, наивная и обожающая мужа, даёт 25 рублей — это были серьёзные деньги. Те в восторге, бегут, покупают антенну от телевизора. Возвращаются, ставят её НА ХОЛОДИЛЬНИК. Пыхтят, крутят:

— Так, разворачивай к горам, чтоб холод с Кавказа тянул! Нет, отсюда гор не видно — вон туда давай! Поставь — почувствуешь морозок в костях.

А пока они ставили, холодильник, как положено, заработал.

Лали счастлива. Холодит! Мигом — домашнее вино, шашлык, слёзы радости. Все угощаются, все довольны.

И только через пару дней приходит Тенгиз. Видит антенну на холодильнике. Слышит, что за неё отдали 25 рублей.

— Я их всех УБЬЮ! — заявил он и ушёл из кадра, как джигит в закате.

Друзья прятались две недели. А Лали антенну не сняла. Говорила, что без неё вкус у огурцов не тот.

Рафик и вопрос государственной важности

Друг моего отца Рафик был серьёзным человеком. Ну, насколько можно быть серьёзным, если ты в 80-х производишь верхнюю одежду под названием "роллинги" в подпольном цеху и притворяешься, что всё это — просто хобби между делом. Официально предпринимателей тогда не существовало, были "цеховики". Рафик — был король цеховиков.

Дом у него был как у министра эпохи Возрождения: люстры, которые могли убить при падении, ковры, где нога уходила по икры, дубовые стенки, в которых можно было потеряться, и сервизы с Мадоннами на чашках, которых никто не решался использовать даже на Новый год.

Но, как мы знаем, богатые тоже плачут. Жена Рафика — тихая, удобная женщина — ушла из жизни слишком рано. Рафик загрустил, а потом собрался и решил, что жениться надо... с умом. Выбор пал на Тамару Георгиевну — секретаря горкома, женщину властную, уверенную, с походкой политинструктора и голосом как гравий.

Тамара согласилась сразу. Потому что Рафик — это не просто мужчина, это мужчина с холодильником, люстрами и коврами. Свадьба была такая, что даже повара плакали. Пир длился неделю, как положено — с грузинскими тостами, песнями, рюмками и тремя комами риса в животе.

И вот настал момент истины — первая брачная ночь. Всё прошло... ну, скажем так, официально. Потом Тамара Георгиевна уснула, как будто у неё завтра заседание. Рафик остался один, в кровати размером с однокомнатную квартиру.

Он ворочался. Сначала час. Потом два. Он перепробовал всё: включил телевизор — шло фигурное катание, посмотрел. Не помогло. Поел остатков со свадьбы — ничего. Прогулялся по двору — пустота. Даже открыл "Историю Грузии" — но Грузия его тоже не спасла.

И тут он не выдержал. Вернулся в спальню. Постучал по плечу жены, вежливо:

— Калбатоно Тамар... вы спите?

Тамара, не открывая глаз, ответила сухо:

— В чём дело, товарищ?

Рафик посмотрел на неё с тоской, с глубинной болью человека, который построил империю из дуба и шерсти, и произнёс:

— Я вас беспокою... по тому же вопросу!

А что тут скажешь?
Любовь — это не когда огонь. Это когда даже после фигурного катания ты всё ещё надеешься.

Таксист Стасик и новелла “Война и мир”

Таксист Стасик, друг моего отца, был человеком специфического калибра. Его спрашивали:
— Как жизнь?
Он отвечал:
— Разве это жизнь?

Он обожал своё дело, но не зарабатывал ни копейки. Весь наш город его знал, и каждый, кто садился к нему в машину, в конце поездки обнимал, благодарил, но никогда — никогда — не платил.
— Спасибо, брат!
— На здоровье, милый!
— Стасику не надо платить — он же как родной!

План по выручке в таксопарке он, естественно, не выполнял. И на очередной выволочке у директора сорвался:
— Все, кого я подвожу, целуют меня и уходят! Что мне, по-твоему, сдавать? Слюни в кассу?!

Директор промолчал. Возможно, подумал о поэзии народного хозяйства.

Стасик дружил с Артуром — человеком с хроническим экзистенциальным сбоем. Тот пил безбожно, но рвано, а в перерывах — ходил в библиотеку. Да-да. Не в рюмочную, а в библиотеку. Там он «погружался». Иногда — на несколько дней.

Однажды пропал. Потом появился, как дух из самогонного небытия. Стасик его увидел и, конечно, спросил:
— Ты где был?

— В библиотеке, — спокойно ответил Артур.

— А чё делал?!

— Читал новеллу “Война и мир”.

Стасик завис. Потом взорвался:
— Бля буду! Если это новелла, то рассказ Чехова — телеграмма!

Марковка, или всё в порядке

Мой брат был музыкальным гением. В 17 лет он стал лауреатом премии Чайковского — и всё. На этом, как водится, гений закончился, а жизнь началась. Обычная. Без фанфар. Он работал тапёром в ресторане с рваными скатертями и ещё более рваными мечтами.

Когда гости просили что-нибудь вроде "ქეიფს ვიწყებ დილიდან" (¹ „ქეიფს ვიწყებ დილიდან“ — строчка из популярной застольной грузинской песни, дословно: «Пирую с самого утра»), он морщился, как будто ему предлагали сыграть на ложке о порог, и вместо этого играл Эрика Клэптона. Без слов, без объяснений. Просто Клэптон. В грузинском ресторане. В понедельник.

У него был друг — Серёжа Марковкин. Бывший спортсмен, а ныне просто Марковка. Они иногда злились на жизнь так сильно, что исчезали. На несколько дней. Без предупреждений. Без логистики.

Однажды проснулись… в чужой квартире. Не то чтобы они туда кого-то приглашали, просто не могли вспомнить, как туда попали.
Хозяев не было. Сигарет — тоже. В холодильнике — килька на грязной тарелке, которую, казалось, уже несколько лет показывали в криминальной хронике как улику.

Их передёрнуло от этого бутерброда без надежды, и они вылезли на улицу. Пошли бродить, как два инопланетянина после неудачного эксперимента: гравитация странная, воздух не тот, сигарет нет.

— Марковка, ты как? — спросил Резо, шевелясь, как контрабасист после зимней спячки.

— Чё-то холодно… — пробормотал тот. — А вообще… какой сейчас день, месяц… столетие?

И тут увидели прохожего. Ранний, серьёзный тип — шёл, как будто нес на себе груз культуры и минимальной зарплаты. Они остановили его, поздоровались вежливо, как два потерянных дворянина из XIX века:

— Извините, у вас не будет сигаретки? Двух?

Прохожий поморщился, но выдал сигареты, как будто подписывал разрешение на строительство чердака в жилом фонде.

— Это сейчас утро? — спросил Марковка с искренней надеждой.

Прохожий посмотрел на них с участием, как санитар на пациентов без карточек:

— Вечер. Я спешу. В доме культуры концерт. Через час. Лауреат премии Чайковского играет. Реваз. Ну, тот, которого у нас зовут Питерсоном! Вы, наверное, не слышали...

Резо и Марковка переглянулись.
Пауза. Атмосфера сгустилась.

— Ты забыл? — прошипел Марковка. — У тебя сегодня концерт, Резо!

И всё стало на свои места.

И ничего — всё в порядке.

Ты мне не мать — ты мать Олега Кошевого

Весёлый Гоги — тот самый, что ставил антенну на холодильник Тенгиза и Лали, а потом прятался с остальными от разъярённого Механика — был сыном народной артистки Грузии. Да-да, самой настоящей, с орденами, автографами и трагедией в голосе.

Мать играла в местном театре, и каждый вечер уходила на спектакль, оставляя квартиру под ответственность Гоги. Он, как любой уважающий себя сын актрисы, пользовался этим культурным вакуумом — приводил домой подружек «на чай». Чай, как известно, — напиток многофункциональный. Иногда он переходил в шампанское, иногда — в экзистенциальный диалог, а чаще — в бурную деятельность без текста.

В один такой вечер он привёл шатенку. Красивую, с глазами, в которых читалась мечта... ну не то чтобы удачно выйти замуж — просто выйти. После финала любовного акта она томно лежала на его груди и лениво скользнула взглядом по стене, где висел портрет мамы.

— Ой! — воскликнула она. — Это же Этери!

Гоги вздрогнул.

— А в чём дело? Ты её знаешь?

— Знает вся страна! Она же играет маму Олега из «Молодой гвардии»! Я вчера была на премьере! Такая потрясающая актриса... и, представляешь, она троюродная сестра моей мамы!

У Гоги потемнело в глазах. Пульс упал до нулевой октавы.
Он молчал. Молча встал. Молча оделся. Молча выпроводил шатенку, пообещав жениться через две недели. И закрыл дверь.

Поздно вечером мать вернулась домой — уставшая, но сияющая, как всегда после спектакля. Постучала. Тишина.

— Гоги, открой. Это я. Твоя мать!

Из-за двери раздался вопль, в котором слились ярость, боль и юношеский крах:

— Ты мне не мать! Ты — мать Олега Кошевого!

Манана, ведьма поневоле

Моя подруга Манана в юности была ослепительно красивой — и пугающе странной. У неё были рыжие, вьющиеся волосы почти до колен, и глаза — зелёно-серые, миндалевидные, с таким взглядом, будто она сквозь тебя видела что-то… дальше. Гораздо дальше. Где, возможно, уже лежал твой астральный двойник и ждал, когда ты оступишься.

В 17 лет она жила в маленьком курортном городке — с очень строгой матерью, братом-болтушкой и бабушкой, которую она обожала.

Манана была лунатиком. Но сама об этом не знала. Семья молчала: боялись напугать. Они пытались отучить её — ставили таз с водой у кровати, мокрили ковёр, придумывали ловушки. Но Манана даже во сне была хитрее них: либо прыгала, как сайгак с олимпийскими амбициями, либо обходила все препятствия с грацией ночного разведчика.

Кроме того, она панически боялась кошек (а кошки — её), и… видела вещие сны.

Вот этого все боялись по-настоящему.

Однажды она проснулась, села на кровати и спокойно сказала матери:

— Наш сосед Како умер.

— Откуда ты знаешь? — насторожилась мать.

— Во сне видела, — пожала плечами Манана.

Не успела договорить, как с соседнего двора послышались крики и плач. Како действительно умер. Точно, как во сне.

С того дня Манану стали бояться не только домочадцы, но и соседи. Даже участковый заходил в дом с испуганным лицом, как будто входил в храм, где икону может стошнить. Утром к ней подходили женщины с базара, тревожно спрашивали:

— Ты нас сегодня не видела во сне?.. Нет?

— Нет.

— Слава Богу. Отменим гроб и батюшку.

Но самый яркий случай произошёл в одно распрекрасное утро, когда Манана, потягиваясь, сказала:

— У Элико — сердечный приступ.

— Во сне видела? — спросила мать.

Манана пожала плечами.

А через полчаса в дом ворвались соседи с сыном Элико. Всё было именно так. Только хуже.

Оказалось, ночью Манана снова встала, перепрыгнула тазик, прошла по дому, как белая тень с разведёнными антеннами, и вышла… к дому Элико. А Элико, между прочим, действительно стало плохо, и её родные вызвали скорую.

Когда врач с медсестрой вошли внутрь, водитель остался ждать в машине. Он уснул — от усталости. Ночь, тишина, провинция.

И вот — Манана. В белой ночнушке, с развевающимися огненными волосами, с отсутствующим, но жгучим взглядом. Она молча вошла в дом Элико. Все замерли. Узнали. Но не шевельнулись. Она обошла кровать, как будто проверяла, не пора ли уже, — и вышла.

Все выдохнули.

И вот Манана подходит к скорой помощи, смотрит в окно…
А водитель просыпается.

И видит ЕЁ. Ведьму. В ночнушке. Немигающий взгляд. Красный каскад волос. Он тут же хлопается в обморок — и, как потом выяснилось, ловит сердечный приступ.

Манана же спокойно возвращается домой. Ложится. Засыпает. А утром, зевая, сообщает:

— Элико плохо.

С того дня её боялись все. Даже начальник районного управления милиции.
Он, правда, не признавался. Просто переводил взгляд при встрече и крестился про себя.

Ника и Вано: встреча двух вселенных

   Моему сыну Нике было всего семь лет, но по уровню ума, интересов и таланта он легко затмевал половину взрослого населения — включая некоторых министров и всех родственников со стороны моего бывшего мужа. Он рисовал, лепил, играл джаз на пианино, а ещё знал всё о Чернобыле, галактиках, и мог с абсолютно серьёзным лицом объяснить, чем туманность Андромеды отличается от чьего-то умственного состояния.

Однажды он сидел дома и лепил целый первобытный мир — с динозаврами, птеродактилями, растерянными человечками и вулканом из зубной пасты. Всё происходило на специальной доске, как в лаборатории маленького гения.

И в этот момент к нам пришли гости: моя подруга Кетино и её новый муж Вано. Вано был человеком, чьё главное хобби — разговаривать. Беспрестанно. С кем угодно. Желательно — с неподходящими людьми.

Кетино, зная Нику с младенчества и понимая, что трогать это явление без инструкции нельзя, прошла мимо и пошла варить кофе. А вот Вано остался в комнате и решил, что семилетний ребёнок — идеальный собеседник.

— Сколько тебе лет?
— А чем ты занимаешься?
— Маму больше любишь или мороженое?
— В футбол играешь?
— А в зоопарк хочешь?

Ника терпел. Молча. Как древний философ перед варваром.

Потом повернулся ко мне и громко, беззлобно, но с диагнозом в голосе:

— Мам… этот Вано недоразвитый?

Вано покраснел, но героически сделал вид, что всё в порядке:

— А что ты лепишь?

— Людей, — коротко ответил Ника.

— А почему ты им отдельно лепишь мозги и вставляешь в голову, если снаружи всё равно не видно?

Ника медленно поднялся, посмотрел на Вано долгим, пронизывающим взглядом. Таким взглядом смотрят боги на пыль.

— Снаружи и у тебя не видно мозгов… но они же есть у тебя? Хоть я и не уверен.

После этого Вано, кажется, начал задумываться. Поздно, но с трепетом.

Нино и кофе с побочкой

У меня была подруга Нино. Умная, начитанная, язвительная — с мозгами на месте и доверием к мужчинам, как у кота к пылесосу. Она несколько раз пыталась строить отношения, но каждый раз её отпугивал один и тот же симптом: контроль. Даже простой вопрос «где ты?» она воспринимала как потенциальное начало киберпреследования и будущую блокировку по GPS.

В итоге, разочаровавшись в любви, Нино решила, что разумнее уехать в США. Что и сделала. Сейчас живёт где-то в штате Мэн — городе детства Стивена Кинга. Место идеально: тишина, лес, белки, и ни одного «где ты?» поблизости.

Но, как и в любом мифе о великом исходе, был толчок. Один случай. Один Мамука.

Это было на каком-то мероприятии. Шампанское текло рекой, настроение было распущенное, как резинка на старых спортивках. Она познакомилась с парнем — Мамука, весёлый, симпатичный, немного пьяный, как и она. Всё развивалось быстро. Ну… совсем быстро.

На следующее утро Нино проснулась в его постели, слегка дезориентированная, с макияжем эпохи геологического периода. И тут Мамука, сияющий, как рассвет на лицее, протянул ей чашку кофе… и пластиковый цветочек. Из кухни.

И с нежным тоном, как будто всё уже решено, произнёс:

— Выйдешь за меня?

Нино застыла. Затем вскочила, глаза расширились до размеров спутника, и она завопила:

— Мамочки! ЗАЧЕМ?! Ты что, БЕРЕМЕННЫЙ?!

Он не знал, что сказать. И она тоже. Но спустя пару недель Нино села на самолёт. И с тех пор вопрос "где ты?" звучит у неё только от Google Maps.

Рука Божья из резины

Мой брат Резошка — тот самый, что однажды, не ведая того, гулял по минному полю, — был человеком многогранным. Он жил с русской женой Людмилой в однокомнатной квартире, унаследованной от бабушки-майора. Квартира была крошечная, но в ней помещались любовь, пианино и лёгкий флер безумия.

Однажды Резо решил, что пить магазинное вино, похожее на портвейн времён культурной блокады — это унижение для его музыкальной и винодельческой души. Он купил 20 килограммов винограда, собственноручно выжал сок, и поместил всё это великолепие в стеклянную двадцатилитровую ёмкость. На горлышко надел чёрную аптечную резиновую перчатку — для брожения. Всё было по науке.

Емкость он поставил на балкон. Балкон был крошечный, и банка выглядывала в комнату как замаскированный наблюдатель с миссией. О виноделии знали только он и Люда.

В тот вечер они отмечали день рождения Людмилы. Гости — Марковка (конечно) и Бесо (ещё один персонаж эпохи) — остались ночевать. Пили магазинное, веселились, а потом свалились спать. Весна, свежий воздух, балкон открыт. И всё было бы ничего… если бы не утро.

Утром дом огласил визг. Не крик. Именно визг — смесь ужаса, истерики и глубинной тоски.

— Помогите! — орал Бесо, — Вызовите милицию или мою маму!

Люда вскочила и схватила сковородку — потому что ну а вдруг налётчики?

Резо, не проснувшись до конца, промямлил:

— Что случилось?

А Марковка, с лицом человека, пережившего вторжение и экзорцизм, прижал к себе подушку и завыл:

— Уберите руку! Уберите её!

— Какую руку?! — растерянно спросил Резо.

И тут Марковка дрожащим пальцем указал… на балкон.

А там — над банкой с вином — в утреннем свете развевалась чёрная перчатка. Огромная. Надувшаяся от газов, как дирижабль ужаса. Она подрагивала на ветру, словно собиралась дать пять всему дому.

Рука. Из ниоткуда. Без тела. Чёрная, живая, мягкая. Как рука божья, если бы Бог работал в аптеке и увлекался самогоноварением.

Гости в панике. Люда сковородкой машет. А Резо — смеётся.

Так он понял, что его вино живое.

Керемос трабахар!

Первый раз я поехала погостить к дочке Софье в Аликанте около четырёх лет назад. Город мне был хорошо знаком — я работала там несколько лет до этой поездки. Но в районе Санта-Круз, у подножия горы Бенакантиль, я никогда раньше не бывала.

А зря.

На вершине горы возвышается замок Санта-Барбара, рядом — колодцы Гаррисона, всё дышит историей. Но Санта-Круз сам по себе — как оживший музей. Узенькие улочки, белые домики, цветы на каждом балконе, и декор, который напоминает о мусульманском прошлом Испании. Здесь царит тишина старого Аликанте — той части города, что пережила века и решила, что спешить уже некуда.

Софья, моя дочка (да-да, та самая разрушительница иллюзий), решила устроить мне экскурсию. Мы обошли весь район, сфотографировались со всем, что не успело сбежать, включая уличных котов — а их здесь больше, чем у нас соседей в подъезде.

После прогулки пошли в бар. Ну как можно в Испании — в Испании! — и без кофе? Бар был небольшой, открытый: столики снаружи, музыка, жара, вино. Постепенно стемнело, и заведение оживилось. Подтянулись туристы, заказывали всё подряд: клару, сидр, пиво, тосты, вино и всё, что могло гореть, шипеть и танцевать. Музыка, фламенко, «Бесаме мучо!» на всех языках.

А бар, напомню, находился во дворе жилых домов. И вот, прямо над головами туристов, на одном из балконов появляется несколько испанцев. С серьёзными лицами. И с транспарантом.

“¡Queremos dormir!” — “Хотим спать.”

Бар зарыдал от смеха. Туристы хлопали, как будто это было запланировано.

Жильцы остались стоять с транспарантом на балконе, как на митинге. Потом начали скандировать:
— ¡Queremos dormir! ¡Queremos dormir! - “Хотим спать.”

Шло всё к политическому конфликту.

Через десять минут хозяин бара и его помощники вынесли свой ответ. Огромная растяжка:
“¡Queremos trabajar!” — “Хотим работать!”

Туристы, не зная испанского и думая, что это новый тост или танец, закричали в ответ:

— ¡Queremos trabajar! ¡Queremos trabajar! - “Хотим работать!”

И начался настоящий уличный спектакль — испанцы на балконах требовали тишины, бар внизу требовал права на заработок, а туристы поддерживали экономику, не понимая, что они вообще здесь делают, но чувствуя, что участвуют в чём-то важном.

Это был вечер, в который Аликанте показал своё истинное лицо: город истории, страсти, и слегка уставших жильцов с чувством юмора.

(Продолжение следует)

Начало читайте здесь