Продолжение. Начало см. тут

Томá пор куло

Моя дочь Софья живёт в Аликанте и не теряет времени зря — ни в эмоциональном, ни в организационном смысле. Там она познакомилась с Георгием, соотечественником, серьёзным мужчиной и редким экземпляром честного трудяги. Георгий работает на стройках с шести утра до одиннадцати ночи, чинит всё подряд — от частных балконов до общественных душевых на пляже.

Софья — барышня требовательная, бывшая замужем, с вечным френч-маникюром и лицом, как будто ей задолжали Нобелевскую премию в категории «Терплю мир как могу».

Они поженились. Он чинил. Она управляла. Ссоры у них — как национальный спорт. А главное: Георгий всегда проигрывает. Это вызывает восхищение и тревогу одновременно. Учитывая, что он под два метра, мускулистый, бывший спортсмен, а Софья — 155 см хрупкой энергии, способной разнести климат.

В один вечер они опять сцепились. На этот раз — из-за цвета кафеля в ванной. Георгий его устанавливал, а Софья, разумеется, знала, как нужно было на самом деле, несмотря на то, что кафель уже лежал.

Уставший, потерянный и заранее побеждённый, Георгий сунул ей 5 евро — жест отчаяния и тихой мольбы.

Софья взорвалась:

— ¡TÓMA POR CULO! — Засунь себе эти пять евро куда подальше!

И хлопнула дверью прихожей, чтобы соседи не услышали, как экономика Аликанте рассыпается в ругани.

Георгий тяжело вздохнул, достал 50 евро, протянул ей и с обречённым благородством спросил:

— Это тоже туда же?

Софья молча взяла деньги. Улыбнулась. Как в день, когда они впервые встретились.

А Георгий пошёл докладывать плитку. Вздыхая. Как герой.

Я же обещал

У моего мужа был друг — Дато. Даже во времена Советского Союза, когда бизнес считался чем-то вроде криминального хобби, Дато умудрялся зарабатывать деньги честно… ну, почти честно. Он всегда находил способ обойти систему так, чтобы формально всё выглядело законно, и оставался при этом образцовым гражданином.

Голова у него работала без выходных. Бизнес-идеи рождались у него чаще, чем у других - мысли. Он их придумывал, запускал, зарабатывал, и снова — по кругу.

У Дато была жена — Галя, художница, и сын Гиоргий, трёх лет от роду. А у Гиоргия был лучший друг — жаба по имени Гоша, которая жила в кастрюле с водой и листьями лотоса, чтобы можно было на них сидеть и философски квакать. Каждое утро Гиоргий ставил будильник прямо в кастрюлю, чтобы Гоша не проспал утренний поцелуй. У ребёнка был режим, у жабы — расписание, всё строго.

Сам же Дато в свободное от идей время работал начальником предприятия, которое координировало работу рыболовецких судов. И однажды он смекнул, что на сетях можно заработать. Он списал огромное количество сетей — формально утилизировал. А неформально… продал. Деньги вышли серьёзные — около ста тысяч рублей. По советским меркам это была не просто сумма — это была высшая мера.

ОБХСС тоже умел считать. Дато арестовали. Но перед тем, как его увели, он спокойно обнял Галю, поцеловал сына и сказал:

— Не переживай, Галя. Я скоро вернусь.

ОБХССовцы переглянулись. У них в расписании возвращения не значились.

Начались допросы. Но прямых улик не было. Ни сетей, ни денег, ни роскошной квартиры. Жили в обычной двухкомнатной хрущёвке, мебель — уставшая, как следователь в конце смены. Следователя, кстати, сменили. Второй тоже ничего не добился. Тогда вызвали легендарного — из Москвы, мастера допросов, про которого ходили байки.

Допрос опять ничего не дал.

Следователь решил искать деньги.

Выяснил, что у Дато была подруга в Астрахани — Аллочка. Поехал туда. Нашёл.

— Какие у вас отношения с Давидом?

— Близкие, — честно ответила она.

— Насколько близкие?

— Ну… очень тесные, — с достоинством сказала Алла.

— А денег у него сколько было?

— Не знаю… но много!

Воодушевлённый этим философским свидетельством, следователь вернулся в Тбилиси и снова вызвал Дато:

— Ваша подруга сказала, что у вас было много денег!

Дато посмотрел на него с лёгким разочарованием:

— Товарищ следователь, давайте для начала уточним, что такое “много”. Для вас, может, двадцать пять рублей — уже богатство. Или пятьдесят. А для меня — это не деньги.

Он сделал паузу. А потом добавил:

— И вообще, арестовать надо вас. Потому что я невиновен, а вы — на казённые деньги летаете к моим женщинам.

Следователь – легенда! - с этим ничего поделать не мог. Улик не было. Внутри горело, снаружи — ноль. Дело закрыли.

Когда Дато открыл дверь квартиры, Галя встретила его, держа на руках Гиоргия, а рядом — Гоша на подносе, как живая икона семейной стабильности.

— Ты уже вернулся? Так быстро?

Дато улыбнулся и спокойно ответил:

— Я же обещал.

Зарплата наоборот

В нашем городке жил Зурико — человек, у которого руки росли откуда надо, но при этом двигались исключительно в режиме «мне некуда спешить, всё равно все умрут». Он чинил, строил, вырезал, строгал, красил — но никогда не торопился. Его можно было разбудить ночью и он бы ответил: “Eщё не готово, но будет красиво”.

Заказов у него было много. Но довольных клиентов — единицы. Потому что всё выходило прекрасно, но в 2026 году, когда обещали в марте 1995-го.

С ним работал подмастерье. Парень терпеливый, но с понятием о том, что зарплата — это вещь, которую лучше получать, а не просто обсуждать. Три месяца он просил деньги. А Зурико обещал:

— Вот доделаю табурет, вот покрашу забор, вот заточу стамеску — и сразу выдам!

Шло время. Подмастерье то обижался, то надеялся, то просто ел хлеб с воздухом.

И вот на четвёртом месяце Зурико подошёл к нему с новой бизнес-моделью:

— Слушай, у тебя случайно не найдётся 600 лари? Ну... до окончания вот этого заказа. Срочно.

Подмастерье почему-то согласился. Может, он верил в судьбу. Или в сказки. Принёс. Дал. Надеялся.

Зурико пересчитал. Молча. С чувством. Потом вытащил из них 500 лари и протянул:

— Вот твоя зарплата. И не выноси мне больше мозг до следующего заказа.

Вино между окопами

Во время абхазской войны мой муж, вместе с другом Сергеем — которого, по невыясненной причине, звали Тука — участвовал в боевых действиях на стороне Грузии. Это была жестокая, беспорядочная война, где никто толком не понимал, за что умирают, но все отлично знали, от чего хотят выжить.

В один из участков фронта, где батальоны лежали в окопах — грузины с одной стороны, абхазы с другой — происходили регулярные бои. Днём стреляли, ночью притихали. Не все спали: кого-то мучили клопы, кого-то — мысли. А кого-то — похмелье.

В одну такую ночь грузинская сторона получила провизию и вино. Начался пир. Голоса, смех, звяканье металлических кружек. И вдруг — голос из тьмы:

— У вас вино, да?

— Да!

— Можно мне? Я с той стороны. Плохо мне.

— Ползи, брат.

Абхазский солдат по имени Заур вылез из окопа и пополз. Его приняли. Накормили. Напоили. Дали сапоги — у него свои развалились. Заур поблагодарил, посидел, погрелся — и позвал своих. В ту ночь две вражеские стороны ели, пили, рассказывали анекдоты и молчали в одну тишину. Мир, заключённый на время, пока не встанет солнце.

Но Заур, уходя обратно, шепнул важное:

— Завтра утром снайперы будут работать. Берегите головы.

И ушёл.

На следующее утро — бой. Всё снова началось. Но уже иначе.

Грузинским солдатам отдавали приказы вылезти, перебежать, починить, достать — и все они делали это, нагнувшись и мотая головами, как китайские болванчики Андерсена. Потому что все знали, куда целит снайпер. В голову.

И если можно уберечь голову — хотя бы качая ею из стороны в сторону, как "нет-нет-нет, не попадай, не надо" — значит, шанс на жизнь есть.

Эта история навсегда осталась со мной. Потому что она доказывает одно:

Люди не хотят войны.
Они хотят вина, сапог, тёплой еды и возможность сказать друг другу:
“Слушай, будь осторожен, завтра будет хуже.”

800 бутылок и никакой жадности

Моя подруга Манана — рыжая ведьма поневоле, гражданка Испании и полиглот с лицензией на правду. Работает переводчиком в судах, полиции и прокуратуре Аликанте, и хотя знает английский, испанский, русский и грузинский, чаще всего именно грузинский приносит ей самые интересные вызовы.

В один прекрасный день ей позвонили и сообщили, что задержали преступную группу из четырёх человек, которые говорят исключительно на грузинском и украли из магазинов 800 бутылок вина.

Повторяю:
800. Бутылок. Вина.
(Никакого оружия, просто ураган из пробок и бессовестной харизмы.)

Манана прибыла в суд. Судья — испанец, с лицом, в котором, похоже, последние 30 лет не происходило ничего интересного. До этого момента.

Судья:

— ¿Por qué robaron 800 botellas de vino?
(Зачем вы украли 800 бутылок вина?)

Задержанные (Манане по-грузински, с печалью и достоинством):

— Сестрёнка, объясни этим непонятливым, что перед Новым годом надо запастись. Это ж праздник, а не чаепитие.

Манана переводит. Судья моргает, как принтер без бумаги.

Судья:
— Вы хотите сказать, вы не собирались это продать?
(¿No querían venderlo?)

Парни (Манане, уже с лёгким раздражением):

— Да ну, скажи ему — нам самим надо! Мы ж не алкаши, мы — кутильщики!

Манана передаёт. Судья уже теряет нить.

Судья:
— ¿Cómo pensaban beber 800 botellas entre cuatro personas?
(Как вы собирались выпить 800 бутылок вчетвером?)

Задержанные (Манане, торжественно):

— Сестра, ну скажи, мы ж — пурмарилиани народ, хлебосольный, понимаешь?! Грузины! Мы люди застолья, а не пьянки! Мы не пьём, мы устраиваем праздники, гулянки, застолья! 800 — это... ну, норма!

Манана переводит.

Судья берёт паузу.
Манана в это время думает о том, как судьба делает её переводчицей между цивилизациями, а не языками.

Китти, автоматы и мечта о миллионере

Когда я работала в одной из редакций, у меня была подруга Китти — младше меня на десять лет и, соответственно, обладательница вдвое большего запаса нервов и бунтарства.

Наш редактор был человеком редкой породы:

его мозг выдавал идеи быстрее, чем частицы сталкиваются в коллайдере.
Совещания в три ночи? Легко.
Лекции на тему "Хайдеггер для продавцов зелени"? В обязательной программе.
Фильмы "Мама Рома" и "Смерть в Венеции" под апельсины и ледяные компрессы? Обычное дело.

Тея, наша миниатюрная коллега, иногда падала в полуобморок от таких культурных марафонов.

Редактор спасал её как умел: совмещая тазики с горячей водой и экзистенциализм.

Китти, напротив, к моменту нашей командировки уже ненавидела всё итальянское кино и половину европейской философии в придачу.

И вот — после одной особенно бодрой ночи с чередой фильмов и апельсинов, нас вместе с группой репортёров отправили в Южную Осетию.

Задание было романтическое: найти дом, который, по слухам, приобрёл бывший министр госбезопасности Грузии.

После того, как на главу государства была совершена попытка покушения — и его официально обвинили в организации этого балагана, — министр, не меняя выражения лица, растворился в мировом пространстве, запросил политическое убежище и с тех пор появлялся на телеэкранах так часто, как будто участвовал в международном конкурсе "Мистер Неуловимость года".

И хотя по красному циркуляру Интерпола его искали, как чёрную кошку в тёмной комнате, найти его не удавалось никому. Даже кошке.

Не успели мы покинуть грузинские сёла, как дорогу нам перегородили:

• Грузовик без опознавательных знаков,
• Люди в чёрном,
• Автоматы,
• И вопросы на корявом русском, от которых пахло очень плохими перспективами.

Все мы, включая двух российских журналистов, замерли под прицелом.

Все — кроме Китти.

Китти включила истерику уровня "разорванный громкоговоритель": орала про права репортёров, ругалась последними словами, требовала уважения к себе на родной грузинской земле.

Мы с другими репортёрами шёпотом молились, чтобы её не упаковали первой.

Русские телевизионщики пытались вести переговоры — кое-как объясняя, кто мы и зачем приехали.

Но Китти не унималась.

И тогда один из людей в чёрном — молодой парень с растерянными глазами — подошёл к ней и спросил:

— Я ОЛЕГА. Что ты хочиш?

И вот тут Китти, с тем апломбом, с каким Наполеон мог бы требовать пол-Европы, взорвала пространство фразой, которую я никогда не забуду:

"Хочу мужа-миллионера, который категорически запретит мне работать!"

И замерли автоматы.
И замер Олега.
И замерла я.

Потому что в этом крике было всё:
усталость, злость, юность, отчаянная жажда жить нормальной жизнью —
без автоматов, бессмысленных командировок и фильмов с тазиками льда.

Ника, пожар и тайна жизни

Моему сыну Нике было пять лет, когда ночью в нашем корпусе случился пожар.

У меня в ту ночь ночевала Китти — та самая Китти, мечтавшая о муже-миллионере и вечных каникулах.

Мы вскочили, когда пламя уже лизало наши занавески.
Выглянули в окно — весь корпус уже толпился во дворе. Значит, кто-то вызвал пожарных.

Но огонь разгорался так стремительно, что стало ясно:
если он доберётся до газопровода — весь корпус взлетит в воздух.

Хорошо, что было лето.

Я просто обула Нику, который был в маечке и трусах, передала его Китти — в лёгком халате — и велела бежать вниз:
— Только смотри под ноги! Лестница может провалиться!

Сама же, как полагается матери-идиотке, побежала в спальню искать сумку.

Китти уже вылетала за дверь, как пятилетний Ника вдруг крикнул на весь этаж:

— МАМА! ОСТАВЬ ДЕНЬГИ! БЕРИ ПАСПОРТ И СПРАВКУ О МОЁМ РОЖДЕНИИ!

На улице, где толпились жители, всё было в дыму и хаосе.

И тут Ника вырвался вперёд и заорал:

— РАЗОЙДИТЕСЬ! Я В ПЕРВЫЙ РАЗ В ЖИЗНИ ВИЖУ ПОЖАР, А ВЫ МНЕ ВСЁ ЗАСЛОНЯЕТЕ!

Люди просто оцепенели.

Через некоторое время после пожара, когда Ника всерьёз задумался о жизни и смерти, он спросил у отца:

— Каха, откуда появляется жизнь?

Каха, как настоящий взрослый, услышал в этом вопросе "Про пчёл и цветочки", а не "Про Вселенную", и начал отвечать длинно и широко:

• Про то, как пыльца с цветка на цветок переносится,
• Про насекомых, ветер, пауков, скорпионов и чаек,
• Про то, как голуби встречаются на закате,
• И даже напел:

«Где же ты, моя любимая… отзовись скорей… Небо всё грустней…»

(Слуха у Кахи не было, но это никого не останавливало)

Временами он путался, но героически двигался вперёд: от влюблённых стрекоз — к размножающимся кроликам,

от кроликов — к седым философиям,
и наконец почти собрался объяснить механизм любви на примере Винни-Пуха и ослика Иа.

Ника стоял перед ним, как маленький гномик перед великаном:
слушал внимательно, печально, как человек, которого мир подводит уже в пять лет.

И наконец, когда Каха окончательно запутался в своей великой лекции,
Ника вздохнул и произнёс:

— ХВАТИТ. Я ВИЖУ — ТЫ САМ ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЕШЬ!

Как Гоги привёз общежитие

 Мой отец Гурам — тот самый, что при температуре 37,2 умирал, словно древнегреческий герой, оплакиваемый богами, — однажды устроил пир в ресторане при «Интуристе».

Компания, как всегда, собралась легендарная: Пушкин — вор в законе с поэтическим уклоном, весёлый Гоги — вечный стратег бедлама, авторитетный Гено, просто Тенгиз с мечтой о святой невинности, Рафик — цеховик в отставке с золотым холодильником, таксист Стасик, который работал за “спасибо”, и Артур, человек, для которого "Война и мир" — лёгкая проза для трезвого утра.

В ресторане шумело, тосты звучали длиннее поездов дальнего следования, а смех стоял такой, что люстры тряслись.

И вот — на пике веселья — кто-то спросил:

— Где девушки?

Все как один посмотрели на Гоги.

А Гоги только собирался домой — к своей великой актрисе-матери (той самой, которая однажды стала в его глазах матерью Олега Кошевого).

Он попробовал отмахнуться. Сослался на усталость, на приличия.

Но друзья подняли его на смех:

— Слабо тебе, Гоги!

И тут в нём щёлкнул тот самый тумблер, который обычно приводит к катастрофам или великим победам.

— Ладно, — сказал он, сверкая глазами. — Если я привожу девушек за полчаса, каждый из вас проползает под стол и на выходе говорит: “Извините, батоно Гоги!”

Конечно, согласились. Кто же тогда верил в чудеса?

Но Гоги знал, что чудеса случаются, если знать, где их искать.

Потому что в этом городе был хлопчатобумажный комбинат — громадный, как отдельная страна. Там трудились сотни девушек, приехавших со всего Советского Союза: из Тамбова, Вологды, Бухары, Тбилиси, Минска. Они работали тяжело, жили скучно и мечтали о чуде хотя бы раз в месяц.

Гоги вылетел из ресторана, разбудил водителя автобуса «Интуриста» словами:

— Поручение от Гурама! Срочно!

И поехал прямиком к общежитию.

Под окнами он заорал так, что у соседней кошки начался нервный тик:

— Девушки! Все на автобус! Сегодня день рождения Гено!
Шашлык будет! Музыка будет! Мужчины будут!

(Шашлык действительно был. И мужчины тоже. Насчёт музыки — вопрос оставался открытым.)

Девушки, уставшие до тошноты от станков, бюрократии и вечной серости, мигом выбежали из общежития.

Через несколько минут автобус был полон: платья, пальто, смешные туфли, лица, где всё ещё была юность и надежда.

И тут — вишенка на торте.

По дороге назад Гоги подобрал случайного саксофониста, единственного в городе!

Тот просто шёл домой с хлебом, но был насильственно завербован в оркестр имени Спонтанной Радости.
И потому в автобусе ехали не только тридцать девушек, но ещё и саксофон, который жалобно подвывал на поворотах.

Когда через полчаса Гоги ввалился в ресторан, за ним ввалился целый вихрь:

тридцать девушек, запоздалый саксофонист и ощущение, что эта ночь войдёт в учебники по физике.

Шайка оцепенела.

Пушкин выронил рюмку.
Гено начал креститься на ложку.
Тенгиз шептал что-то о спасении душ.
Рафик впервые за вечер потерял дар речи.

И только Гоги, стоя среди триумфа, сверкая как голый зад при лунном свете, спросил громко:

— Ну что, мужики... слабо?

И ответ был такой тишиной, что её можно было резать ножом.

Послесловие

Никто под стол не прополз. Но после той ночи, когда в ресторан ввалилась вся женская половина хлопчатобумажного комбината и один саксофонист с хлебом, слово “слабо” в этой компании больше не произносили. Никогда.

Как я назначила первого зама

Когда тебе двадцать, и весь мир кажется большой машиной, иногда достаточно одной буквы, чтобы сдвинуть мир с места.

Когда мне было двадцать, я работала внештатным корректором в первой газете республики — в газете "Коммунист".

Я знала грамматику наизусть так, что могла цитировать правила орфографии среди ночи, но вот тонкости советского строя... понимала плохо. Вернее, совсем не понимала.

В редакции царили строгие правила. Газету верстали вручную: на таллерах собирали шрифт, укладывали его на листы формата А2, перекатывали через огромную тяжёлую машину — и получалась страница.

Мы, корректоры, внимательно вычитывали каждую букву. Потом всё снова отправляли на таллеры, где рабочие утрамбовывали шрифт, отбивая его специальным инструментом, похожим на... отвертку. (И, возможно, это и была отвертка — в типографиях советской эпохи грань между технологией и гениальной самодеятельностью всегда была тонкой.)

И вот однажды ночью, когда все были усталые, заспанные, злые и почти героические, случилось маленькое чудо.

На одной из страниц, за которую я отвечала своей юной головой, при ударе "отвертки" отлетела часть буквы.

И на следующий день газета вышла с гордым заголовком:

"Указ собачего совета"

вместо

"Указ Верховного Совета".

На грузинском языке слово "верховный" звучит как "умаглеси".

Но после удара инструментом шрифт стал "удзаглеси" — что по-грузински значит "собачий".

Редакцию подняли на ноги.

Телефоны гремели, будто за стеной маршировали танковые дивизии.

Даже из Москвы звонили.

Меня спасло только одно: работник на таллерах, настоящий рыцарь без страха и упрёка, взял вину на себя — признался, что его отвертка сделала революцию.

После этого за мной установили негласное наблюдение.

Контроль был такой, что, кажется, даже мои мысли проверяли.

Но судьба, как всегда, любит шутки.

В одну из следующих ночей, когда в редакции опять царила усталость, когда корректоры, редакторы, главный цензор ("Главлит") и даже ночной "трезвый глаз" ползали от недосыпа, случилось новое происшествие.

Я в четвёртый раз перечитывала бесконечный текст о том, как выступал заместитель секретаря горкома партии.

И, наверное, от какого-то тихого бунта внутри, от усталости или просто от духа абсурда, машинально исправила последнюю строчку:

Вместо "заместитель секретаря" я написала "первый заместитель секретаря".

Никто не заметил.

Страница ушла в печать.

На следующее утро — снова звонок.

На этот раз — редактор вызывает к телефону... меня.

Я подошла, совершенно спокойно, даже с лёгкой ленцой — я ведь не знала, чего бояться.

И в трубке раздался весёлый голос:

— Девушка, спасибо вам огромное, что вы меня повысили! Теперь я первый зам!

Это был сам "повышенный" товарищ.

Человек, который благодаря моей усталой ручке за одну ночь стал значительно важнее в советской иерархии.

Я стояла с трубкой в руках, понимая только одно:

жизнь всё-таки прекрасна тем, что у неё свои законы.

И никакие таллеры, отвертки и "трезвые глаза" этого изменить не могут!

Сержик, танцующий фонтан и английский уровень "фазер-мазер"

(где советская мораль проигрывает танцам фонтанов, а Сержик спасает честь невинных "сэстр")

Мне было 23 года.

Мы с мамой и моими маленькими дочерьми поехали в Дагомыс — заповедник советской роскоши, куда попасть было всё равно что пройти кастинг в агенты 007: без специальной карты ты там был никто.

 Громадные залы, сверкающие люстры, пляжные лифты, рестораны на верхних и нижних уровнях, перламутровый шёпот английского со всех сторон...

Это был параллельный мир, о котором на родине рассказывали шёпотом.

А по двору комплекса красовался танцующий фонтан, возле которого сидели красивые девушки, как витрины несбыточных мечт.

Иду я к фонтану, распушившись как колхозница на экскурсии в Останкино, и встречаю Сержика — армянина из Еревана, которому я когда-то одалживала карту доступа.

Он хватается за голову:

— Сэстра! Ты куда?!

— К фонтану.

— НЭ НАДО ТУДА!

— Почему?

— Там только... эти... дэ-э-э... ДЭВУШКИ!

— Я тоже девушка.

— НЭТ! Ты СЭСТРА. Они... легкомысленные!

Я махнула рукой и пошла к фонтану.

Села.
Рядом — две разукрашенные девушки, явно местные представительницы "легкомыслия".
К ним подошли два парня, говорящие на английском.

Парни:
— Hello! May we introduce ourselves?

Девушки (переглядываясь):
— Кто они такие? Англичане или американцы?
— Какая разница. Переводи!

И тогда одна из них, собрав в кулак весь свой школьный английский, медленно родила:

"Фазер... мазер... хоум... долларс... двадцать пять!"

Парни оторопели.

Я замерла.
Даже танцующий фонтан замер в лёгком ахуе.

И тут появился ОН — Сержик.

Он подошёл к девушкам, обвёл их взглядом дипломированного посредника и сказал:

— Хотите, переведу? Но! Сначала ресторан... и знакомство с вашей подругой.

Потом он повернулся ко мне,

выставил перст на уровне Пизанской башни
и с гордым голосом, который, кажется, услышала даже партийная ячейка в Москве, прокричал:

"ЧТО Я ТЭБЕ ГОВОРИЛ? Иди домой, СЭСТРА!"

Когда поднимет волна

В детстве родители часто брали нас с братом на море. Он был старше на семь лет, и плавал так, как будто родился в воде. Я же только училась. Он учил меня — не в стиле "ну давай, барахтайся", а с каким-то своим спокойным достоинством. Как будто в нём уже тогда жил взрослый мужчина, который всё знал.

И вот однажды мы заплыли слишком далеко. Море внезапно рассердилось. Волны стали большими, вода — тяжёлой. Я испугалась. Паника накрыла, как мокрое одеяло. Я начала дёргаться, барахтаться, хвататься за воду, как будто она была верёвкой.

Брат подплыл ко мне. И сказал очень спокойно:

— Милая Наночка, перестань суетиться. И, пожалуйста, не вешайся мне на шею — мы оба утонем. Успокойся. Сейчас подождём самую большую волну. Когда она нас поднимет, не борись с ней. Помоги ей. Ручками, ножками. Мы используем силу волны, чтобы вернуться к берегу. Она сама нас вынесет. Только не сопротивляйся.

Так и произошло. Нас вынесло. Не потому, что мы были сильные. А потому что мы перестали бороться и доверились.

С тех пор я помню: иногда, чтобы спастись, нужно не сражаться, а ждать свою волну!

Эпиграф

Мы не прощаемся.

Мы просто идём дальше, неся их в себе — в каждом шаге, в каждом шёпоте ветра.

Там, где горит свет…

Наш маленький город давно уже не тот.

Стены облупились, улицы стали другими, люди научились торопиться и забывать.

Но если задержаться чуть дольше на углу у старого Интуриста, где когда-то смеялись Пушкин, Гурам, весёлый Гоги, если закрыть глаза и вдохнуть запах жареного хлеба, можно услышать — кто-то играет на саксофоне.

Медленно, без спешки, в такт шагам тех, кого мы любили.

И ты вдруг понимаешь: всё это было. Всё это есть. И будет.

Пока где-то горит свет,

Пока кто-то смеётся так, что слышно через улицу,

Пока на кухне снова ставят чайник для своих,

Пока девочка идёт домой по мостовой, унося в себе целую вселенную.

Сказки не кончаются.

Просто однажды они становятся частью нас.